ТРИ СЕСТРЫ

Наконец-то старая Звонка ощенилась. Ионыч уже потерял всякую надежду получить от нее приплод - ведь Звонке шел двенадцатый год, а в таком возрасте собаки не щенятся, да и опасно это для них. Но все прошло благополучно и хотя родился всего один щенок, был он такой справный и отличный, весь в мать вымахал.
Много лет прожила Звонка у Ионыча и исправно послужила ему. Лучшего гонца не было в округе,- много поколотил с ней старый охотник зайцев и лисиц, досыта наслушался ее музыкального, с переливами голоса на гону. Не раз просили приезжие охотники продать им знаменитую выжловку, большие деньги за нее давали, но Ионыч только усмехался в густые, прокуренные усы и молча качал головой: Звонка была лучшим другом одинокого старика, а друга он не продаст ни за какие деньги.
Теперь Звонка совсем старой стала, недолго проживет, но оставит после себя дочку, до мельчайших подробностей похожую на мать - ну точь-в-точь Звонка, тот же рисунок, то же седло на спине и отметина на горле. Ионыч назвал молодую выжло-вочку Громкой, в честь матери Звонки, в свое время тоже знаменитой собаки Ионыча, лет десять назад взятой на гону волками.
Старый лесник бросил в углу избы охапку сена, положил на него мягкую ветошь и устроил гнездо для новорожденной. Звонка не отходила от дочери, заботливо вылизывала ее, следила за каждым ее движением, подталкивала мордой к соскам.
Все шло хорошо, и Ионыч надеялся, что племя его знаменитых гончаков не оборвется на Звонке и Громка продолжит "династию". Но вот беда - у Звонки оказалось столько молока, что маленькая Громка и десятой части не могла отсосать. Прибывающее молоко мучило собаку, и старику приходилось отцеживать его. Однако это плохо помогало. Старик решил зайти в деревню и поискать хотя бы пару, щенков, пусть дворняжек, и подложить их под Звонку.
Стояли чудесные майские дни. Вокруг избушки лесника зазеленели березки, появились цветы. День и ночь кипела в лесу жизнь - пели прилетевшие с юга птицы, на моховых болотах музыкально перекликались журавлиные стаи, хохотали белые куропатки, на лесных полянах и порубях булькали и чуфыкали тетерева, по вечерам тянули над вершинами деревьев вальдшнепы, в ельнике пересвистывались рябчики, над тайгой плыли к северу косяки гусей, уток и белоснежных лебедей. Сибирская весна была в полном разгаре.
Еще затемно собрался Ионыч в путь. До ближайшей деревни Хохлово от его сторожки было добрых двадцать километров, глухой тайгой, через болота и лесные реки, местами без всякой дороги. Но старик, несмотря на свои 70 лет, был крепок и вынослив, и прошагать это расстояние для него ничего не стоило.
Накормив Звонку и отцедив сколько возможно молока у нее, Ионыч поставил в углу избы миску с водой, положил мяса и хлеба и покинул сторожку. С котомкой за спиной и со старой тулкой на плече старик бодро зашагал на север.
Идти было привольно. Свежий воздух приятно бодрил грудь, ноги уверенно шагали по едва видимым и одному ему знакомым стежкам. Зоркие глаза старика подмечали каждую мелочь на пути. Вот, белка, пробираясь в еловой чаще, уронила веточку, а вот голубокрылая сойка, затаившись на вершине густого кедра, внимательно следит за лесником. Временами из-под ног Ионыча с треском вырывался рябчик, а иногда и тяжелый глухарь. Один раз встретил старик и "хозяина" тайги - косолапого медведя, подозрительно посмотревшего на лесника и вновь с независимым видом двинувшегося своей дорогой. Ионыч с добродушной усмешкой пожелал зверю счастливого пути.
Километрах в десяти от сторожки лесника начались непроходимые Хохловские болота. В них никогда не вступала нога человека, и только Ионыч знал заветные тропки, по которым уверенно пересекал это гиблое место. Болото тянулось километров на пять и заканчивалось заросшим глухим оврагом, на дне которого весело журчал никогда не пересыхающий ручеек.
Подходя к оврагу, старик услыхал тревожное стрекотание сорок. Оттуда ветром пахнуло на него запахом гниющего мяса. "Волчье логово",- мелькнуло в голове у Ионыча и, сняв с плеча тулку, он неслышно двинулся на сорочий крик.
Внезапно в зарослях папоротника перед старым охотником возник силуэт зверя и мгновенно метнулся в чащу. Но этого мгновения Ионычу было вполне достаточно. Привычным движением тулка взлетела к плечу, грохнул выстрел, и зверь, как подкошенный, свалился у самой границы непроходимой чапыги.
Лесник не спеша, держа наготове ружье, приблизился к зверю. Перед ним лежала убитая наповал рыжевато-серая с темным ремнем на спине матерая волчица.
Опытным взглядом окинул старик местность и принялся за поиски. В глухом буреломнике на краю оврага, под корнями огромной, вывороченной бурей сосны, Ионыч нашел логово. Тесно прижавшись друг к другу, там спали пять бурых, еще слепых волчат.
Ионыч подтащил к логову убитую волчицу, снял с нее шкуру и, аккуратно сложив, убрал в мешок, затем осмотрел волчат. Среди них было три кобелька и две сучки. Волчатам было около десяти дней - примерно столько же сколько и его Громке.
"А что если..?" -мелькнуло внезапно в голове Ионыча и он поспешно уложил волчат в мешок, вскинул его на плечи и вновь зашагал к деревне Хохлово. Но теперь ему не надо было искать там щенят для Звонки, они были у него здесь, в мешке.
Придя в деревню, старик направился к уполномоченному Заготпушнины, хорошо знакомому ему охотнику Ивану Максимовичу. В избе Ивана Максимовича, вместе с хозяином, сидел неизвестный Ионычу человек.
Иван Максимович обрадовался приходу старого приятеля и познакомил его с гостем - представителем Зооцентра Томилиным. Узнав о найденном логове, Томилин предложил Ионычу сдать ему волчат. Но старик согласился отдать только трех кобельков, заявив, что сучек он оставляет себе, и рассказал для чего.
- Это ты правильно решил,- сказал Иван Максимович,-
тем более, что в деревне сейчас маленьких щенков нету,- вот они тебе и заменят щенков для твоей выжловки. А подрастут, отдашь их в Зооцентр.
Быстро был составлен акт на уничтожение волчьего выводка, Ионыч сдал шкуру волчицы Ивану Максимовичу, а трех вол^ чат - Томилину и, получив квитанции, зашагал в обратный путь.
Поздно вечером он пришел в свою сторожку. Проголодавшиеся волчата жалобно пищали и возились в мешке. Звонка с радостным визгом встретила хозяина. Ионыч уложил собаку на подстилку и рядом с Громкой подложил к ней двух маленьких волчиц, которые сразу же жадно присосались к тугим соскам своей новой матери.
Звонка внимательно обнюхала волчат и, склонив голову набок, смотрела на них умным глазом. Потом наклонилась к зверенышам и заботливо стала вылизывать их.
- Приняла! - радостно воскликнул Ионыч и, подвинув
табуретку к подстилке, опустился на нее и с довольной улыбкой стал смотреть на счастливое семейство.- Вот тебе, Громочка, и сестрички! Не бойся, молока на всех хватит, растите большими!
Прошло три года. Три сестры - собака Громка и волчицы Тайга и Пурга превратились во взрослых зверей. Из Громки вышла отличная собака. Она к трем годам гоняла еще лучше матери, была более паратой и нередко заганивала зайца до полной потери сил и тогда ловила его. Голос ее был еще более громким и певучим, чем у Звонки, а по лисе Громка шла с каким-то особенным завыванием, напоминающим трубный клич лебедей. Старый Ионыч не мог нарадоваться на выжловку - и чутьиста, и парата, и голос такой, что заслушаешься...
Волчицы вымахали в могучих и рослых зверей. Особенно велика и сильна была Тайга. Рыжевато-серая, с почти черной спиной, хорошо развитым костяком и железными мускулами, она была значительно крупнее Пурги. Пурга, серебристо-дымчатая волчица, была высока на ногах, но тонка в кости, стройная и подобранная, И характером волчицы вышли разными: Тайга - веселая и живая, любительница поиграть и порезвиться, неутомимая и азартная; Пурга, напротив, флегматичная и тихая, но очень ласковая и спокойная.
Три сестры жили дружно между собой. После смерти Звонки главенствующая роль перешла к Громке. Маленькая, по сравнению с волчицами, она "командовала" ими, и те безропотно подчинялись ее авторитету и во всем ей уступали.
Вся тройка была безгранично привязана к хозяину - старому Ионычу - и слушалась каждого его слова и жеста. Когда старик приходил после отлучки домой, сестры с радостным визгом встречали его на пороге сторожки, прыгали, лизали в лицо и буквально валили с ног. Особенно усердствовала самая темпераментная - Тайга. Нелегко бывало Ионычу навести порядок в своем "семействе".
Пробовал старик приспособить волчиц к охоте по уткам и боровой дичи. Пурга скоро поняла, что от нее требуется, она обыскивала камыши, выгоняла под выстрел тяжелых крякуш, ловила подранков и доставала битую птицу из воды. Не плохо выслеживала Пурга и выводки глухарей, тетеревов или белых куропаток. Была она очень понятлива и легко воспринимала науку.
Из Тайги же ничего не вышло. Она сильно горячилась, бестолково носилась по следам, распугивала дичь, а убитых или раненых птиц с таким остервенением мяла железными челюстями, что они превращались в какие-то бесформенные комки мяса и перьев.
"Клк же все-таки приспособить Тайгу к охоте?" - не раз думал Ионыч. И вот как-то бессонной ночью, когда сестрам пошел уже третий год, старика осенила счастливая мысль:
"А что если охотиться с ней за волками, как с подсадной уткой за селезнями?" - Старик даже вскочил с кровати и зашагал по избе. "В январе придет время,- думал Ионыч,- когда Тайга станет совсем взрослой волчицей, и если с ней выехать в места, где ходят волки, она подманит, обязательно подманит зверя". План был составлен, и старик лег спать. Тайга тоже будет охотиться!
С осени в местах, где во время течки волчиц постоянно бродят волки в поисках подруг, Ионыч установил на деревьях несколько лабазов. В конце января у Тайги началась течка. Ионыч сходил в Хохлово и приехал оттуда на легких саночках со знакомым молодым охотником, часто посещавшим старого лесника.
Выждав время, в отличный морозный день Ионыч, тепло одевшись, вместе с товарищем выехали к лабазам, прихватив с собой Тайгу. На волчицу был одет крепкий ошейник с проваренной в хвое тонкой, но прочной цепью. Приехав к вечеру на место, Ионыч спустил Тайгу и дал ей возможность побегать и побольше наследить. Потом, свистком подозвав волчицу, старик, не слезая с саней, привязал ее к дереву под лабазом, построенным на высокой ели, растущей на большой лесной поляне невдалеке от скованной льдами реки. Затем также прямо из саней, не оставляя следов на снегу, Ионыч перебрался в лабаз. Его спутник уехал в деревню.
Приближалась полночь. Луна ярко освещала лесную поляну, излучину реки и сидящую под. деревом волчицу. Ионыч заложил в тулку патроны с картечью, удобно расположился в лабазе и скомандовал: "Тайга, песню!" - Эта команда-была хорошо знакома волчице и, высоко подняв морду, она протяжно завыла. Унылые, высокие ноты волчьего воя поплыли над поляной и утонули в глубине леса, за рекой. Ионыч внимательно прислушивался. Кругом стояла мертвая тишина, нарушаемая только воем Тайги. Таинственный свет луны бросал уродливые тени на искрящийся снег, заснеженные кусты, и деревья принимали причудливые формы, напоминая какие-то сказочные существа, а леденящий, жалобный вой волчицы дополнял мрачную картину этой таинственной ночи.
Ионыч много испытал в жизни, не раз смотрел смерти в лицо, не знал страха, но и он, этот бывалый охотник, почувствовал, как холодные мурашки побежали у него по спине.
А Тайга все выла и выла, вкладывая в свой вой всю тоску свободолюбивого зверя, оторванного от родной стихии, и ожидание чего-то нового, большого и радостного. Внезапно за рекой послышался ответный басовитый вой волка-самца. Он выл с перерывами, очевидно прислушиваясь и определяя место, где выла волчица.
Тайга оборвала свой вой, чутко прислушалась и завыла с новой силой, с новой страстью. Теперь в нотах ее воя слышались какие-то призывные, обещающие звуки. Она манила и ждала...
Волк замолчал на несколько минут, а потом снова завыл, но уже ближе, отчетливее. Его голос приближался к поляне, звучал все громче и яснее. А вот и он сам показался на берегу реки. Низко опустив лобастую голову, волк выбежал на край поляны и остановился, внимательно вглядываясь вперед. Волчица встала на ноги и выступила из-за дерева. Волк увидел ее и, сделав еще с десяток шагов, остановился и, высоко подняв голову, стал разглядывать Тайгу. Теперь он был хорошо виден Ионычу. Огромный, серебристо-белый при свете луны, с высоко поднятыми ушами, он казался гигантским сказочным зверем...
Тайга сделала игривый скачок в сторону и села. Волк легкой рысью направился прямо к ней. Вот он все ближе и ближе, вот до него пятьдесят шагов, сорок, тридцать, вот он уже совсем близко. Ионыч поднял ружье...
Гулкий выстрел разорвал ночную тишину. Далекое эхо откликнулось за рекой, прокатилось по спящему лесу. Волк сделал огромный прыжок вверх, потом в сторону и тяжело рухнул в снег. Он попытался подняться на ноги, яростно схватил могучими зубами молодую березку и свалился на бок. Два-три слабых движения, и зверь окончательно затих.
Тайга поднялась на ноги, посмотрела в сторону упавшего волка, потом повернулась к лабазу и жалобно заскулила. Ионыч ласковым голосом старался ее успокоить...
Когда на рассвете приехал молодой охотник, они вдвоем с большим трудом взвалили на сани огромного, светлодымча-того волка, впервые убитого таким необычным способом, с подсадной волчицей. Тайга робко жалась к хозяину и со страхом косилась на мертвого зверя. Как будто она чувствовала, что явилась причиной гибели этого могучего красавца. Всю дорогу до лесной сторожки она не шевелясь сидела в санях, крепко прижавшись к Ионычу. Но войдя в дом, Тайга снова стала прежней; ее веселый характер поборол впечатления от прошедшей ночи. Она с радостным визгом бросилась навстречу сестрам: виляя хвостом, облизала им морды и, припадая на передние лапы, пыталась вызвать их на игру...


Лет пять я не был у Ионыча - все как-то не приходилось заезжать в его края. Но этой зимой по делам службы я оказался в Сибири и решил посетить старика. Подъезжая к району, где жил Ионыч, я услышал необычайные рассказы о его двух волчицах, с которыми старый лесник успешно промышлял волков и всевозможную пернатую дичь. Эти рассказы еще сильнее подстегнули мое любопытство. Я с нетерпением ждал встречи со стариком.
Ионыч ожидал меня на станции, и поздней ночью мы подъехали к его сторожке. Певучим контральто залаяла за дверью Громка, радостно повизгивали почуявшие хозяина волчицы. Едва мы вошли в хату, как на нас бросились "три сестры", бурно приветствуя старого охотника. На меня они посмотрели вначале подозрительно, но после слов Ионыча "это свой, свой!" сестры успокоились, а Тайга в избытке чувств лизнула меня в нос. Странно было видеть в чистенькой комнате старого друга двух громадных волков и рядом с ними, кажущуюся совсем небольшой, гончую собаку.
- Ну, вот знакомься,- сказал Ионыч, показывая рукой на свое семейство,- это мои питомцы. Вот эта большая, рыжая - это Тайга. С ней я взял уже не один десяток волков и немало логовов нарушил. А вот эта серенькая - Пурга. Она, что твоя лайка: и глухаря сработает, и утей найдет, и белку покажет. А это - моя Громка. Правда, вылитая Звонка? Помнишь, наверно; старушку? Много мы с ней побродили и постреляли.
Громка еще лучше матери гоняет; а голос, голос - ты не поверишь, что собака может так играть - ну, просто музыка волшебная, а не собака!
Мы разогрели самовар, Ионыч принес разной снеди, я извлек из рюкзака "городские" продукты, и мы сели за стол. Сестры чинно, рядком примостились сбоку и влюбленными глазами смотрели на хозяина. По взглядам, которые бросал старый лесник на своих питомцев, я понял, что любовь эта - взаимная и что все это необычное семейство живет дружно и в полном согласии.
- Они у меня артистки,- промолвил Ионыч, глядя на волчиц,- хочешь послушать, как поют? - Я, конечно, выразил согласие.
- Тайга, Пурга - песню! - скомандовал старик, поднимая
руку. И тотчас же волчицы подняли морды и завыли.
Я закрыл глаза и, слушая, ясно представлял себе морозную лунную ночь, искрящийся снег и стаю диких, злобных зверей, воющих на звездное небо. В вое волчиц была какая-то странная согласованность. Казалось, они рассказывают что-то страшное на своем зверином языке, дополняя друг друга и не упуская ни одной мелкий подробности из этой жуткой поэмы...
Тайга выла высоким, звенящим голосом, с переливами и дрожью. Голос Пурги был значительно ниже, в нем было больше тоски, больше жалобы на что-то. Какая-то скрытая, не высказанная обида слышалась в голосах волчиц.
- Ну, довольно, собаченьки,- сказал Ионыч, и сестры разом прервали "концерт". Он дал им, а заодно и Громке по большому куску сахара и скомандовал: "На место!". Все трое покорно пошли на подстилку и легли, не спуская с нас глаз.
-На что они жаловались, Ионыч,- спросил я,- ведь им хорошо живется у тебя?
Старик задумался.
- На несправедливость человеческую,-ответил он.
- К кому? - спросил я,
- К волкам, конечно.
Я изумился:
- О какой несправедливости ты говоришь, старик? Ведь мы с тобой знаем, как много вреда приносят волки нашему хозяйству- и колхозному и охотничьему. Сколько скота, сколько дичи уничтожают эти кровожадные хищники. А сколько зря губят! Ведь если попадут в овчарню, то перережут десятки овец, а унесут всего двух-трех. Причем же здесь несправедливость?
Нет, человек уничтожает волков в порядке обороны, в порядке защиты от их нападений на свое хозяйство.
Тайга встала с подстилки и подошла к Ионычу. Она положила ему на колени морду и умными глазами смотрела на нас, как бы вслушиваясь в наш спор.
- Что всех овец волки перережут, это правда,- согласился лесник,- но ведь не один волк так поступает. А если кошку, которую мы любим и холим, посадить в клетку к мышам? Она всех передушит, а съест пять-шесть штук. Чем она лучше волка в овчарне? А некоторые охотники? Попадут на тетеревиный ток и бьют тетеревов сколько влезет, а им всего надо двух-трех. Значит, тоже по-волчьи поступают. Это инстинкт, инстинкт охотничий, а не порок, не кровожадность зверя.
- Но ведь кошка, уничтожая мышей, приносит нам пользу, с браконьерами и шкурятниками мы боремся,- возразил я,- а волк, кроме вреда, нам ничего не приносит, никакой пользы. Поэтому волка и надо уничтожать беспощадно, в любое время и любыми средствами.
Ионыч погладил по голове Тайгу и задумчиво произнес; - А так ли это? Только ли вреден волк? А не волку ли мы должны до конца дней быть благодарны за то, что он создал нам лучшего друга - собаку? Ведь не было бы волка, не было бы и собаки. А сам волк? Если приучить его, он будет лучшим другом человека, еще более верным, чем собака, еще более преданным. Я понимаю, что дикий волк нам вреден, и тоже уничтожаю его. Но мы должны не только уничтожать волков, но и заботиться о их сохранении в специальных питомниках, выращивать волков как сторожевых зверей, как охотничьих собак, вот как у меня - Тайгу и Пургу. Пусть волков совсем не останется в диком состоянии, но под контролем человека волк должен быть сохранен, и здесь мы должны проявлять о нем заботу, внимание и любить его.
В словах старого лесника было столько веры, звучали они так убедительно, что я не стал возражать. Мы замолчали и задумались каждый о своем.

Я смотрел на волчиц и собаку и думал о них, о лучших друзьях человека и о той огромной работе, которую проделал старик, превративший двух злобных хищников, исконных врагов человека в его лучших, верных и безгранично преданных друзей.
За окном брезжил январский рассвет…
Это повествование не является вымыслом. Все рассказанное - быль. Об этом мне любезно сообщил известный охотовед М. Т. 3.

СЕРДЦЕ ОХОТНИКА



Всю зиму я писал книгу, а когда пришла весна, как-то скис.
Солнце с каждым днем все раньше и раньше заглядывало в мои оконца, во дворе уже начали набухать почки на тонких ветвях тополя. Шумная колония воробьев закончила крикливые драки из-за гнезд и затихла: птицы занялись выведением потомства. А я вставал поутру, словно неся тяжелый груз, желтел от папирос за длинный весенний день, и где-то в области сердца все чаще и чаще покалывало, сжималось и надсадно ныло.
И впервые за всю жизнь я не принял весну так, как принимал всегда: с радостным возбуждением, весело, с наивной и какой-то необъяснимой надеждой на счастье.
До конца апреля оставалось дней десять. Я оборвал работу на полуфразе и отправился к врачу.
Дородная, с седым пухом над верхней губой и на подбородке, с низким и резким голосом, но такая привычная за много лет, Берта Яковлевна сидела в своем кабинете, словно расплывшись в кресле. Халат на ней был расстегнут, и его явно не хватало, чтобы закрыть пышные формы стареющей женщины. Видимо, в поликлинике уже не могли подобрать для моего терапевта подходящей по размеру спецодежды.
Я знал пристрастие Берты Яковлевны к цветам, главным образом желтым и красным - она не была исключением среди брюнеток и явно предпочитала их всем другим. И я принес ей три веточки южной австралийской акации, которую москвичи упорно называют
мимозой.
Она поставила цветы в стаканчик, где только что помещался градусник, мило улыбнулась и сказала мне таким низким голосом и таким строгим тоном, что незнакомый пациент невольно бы оглянулся на дверь, ища выхода:
- Опять пришли с сердцем?
- Колет, знаете ли, сосет и ноет.
- Обычные штучки! - махнула она рукой.- Снимайте рубашку... Минут через десять я вышел из Кабинета с кучей рецептов и строгим предписанием: работать только по утрам, меньше курить, больше гулять, особенно по вечерам, и спать часов девять под теплым одеялом при раскрытой форточке.
Как и всегда, диагноз был незавидный. Но разговор с врачом подбодрил меня.
Я шел по городу в приподнятом настроении, и обычный апрельский день казался мне более радостным.
Солнце ярко золотилось в бледно-голубом московском небе и беспрестанно отражалось вспышками зайчиков в окнах автомобилей и троллейбусов.
Липы в Охотном ряду готовились выбросить первые листики. У Манежа ворковали сотни голубей, славя весну. В скверике возле старого здания университета шумно разговаривали студентки, одетые, как и всегда в межсезонье, кто в шубу, кто в
осеннее или летнее пальто. Мимо Александровского садика в сторону Красной площади шла колонна физкультурников в лыжных костюмах, и я даже сделал шагов сто в ногу с нею, заразившись весельем у бодрой молодости.
Насвистывая что-то очень легонькое по мотиву, я пришел домой и обнаружил на столе письмо. Из Старой Руссы писал мне Василий Михайлович, звал на весеннюю охоту.
Письмо было хорошее, дружеское. От него, как мне показалось, остро пахло медуницей, фиалками, весенней лесной прелью, нагретой полой водой. И так вдруг защемило сердце, словно я не брал ружья в руки целую вечность!
Не раздеваясь, я прочел письмо еще раз, с тоской глянул на письменный стол.
- Эх! Переступлю-ка я нормы почтенной Берты Яковлевны! Тряхну стариной! - сказал я себе и побежал на телеграф. А на другое утро рижский поезд уже мчал меня из Москвы в Старую Руссу.
Сердце временами пошаливало, но это не мешало мне жадно глядеть из окна вагона на окрестные дали: на леса, готовые накинуть легчайшее зеленое покрывало; на белые плешинки снега, укрывшиеся в оврагах; на бурные мутные речушки, вырвавшиеся из берегов; на валдайские холмы в синем елочном убранстве и на покрытые ноздреватым зеленым льдом круглые чащи озер, щедро раскинутые до горизонта.
Поспать в поезде не пришлось, и я нервничал, помня предписания врача, но не мог оторваться от мелькавших за окном чудесных картин. Затем начался долгий, пунцовый весенний закат, а вслед за ним удивительно зримо замерцали на черном бархате ночного неба зеленоватые звезды. А во втором часу ночи я уже вышел из поезда и увидал на
перроне приземистую фигуру Василия Михайловича. Под пышными рыжими усами улыбался широкий рот,
- Почет! - крикнул Василий Михайлович свое обычное приветствие.- Пошли, батенька, пошли! На столе давно полный ажур: жена варит, парит, без вас и не садились.
- Да мне нельзя наедаться на ночь. Сердце,- робко сказаля, почти не веря, что можно отказаться от хорошего ужина после долгой дороги.
- Что за незнакомые нотки в голосе? - крякнул Василий Михайлович, легко подхватывая мой тяжелый рюкзак.- И что это за интеллигентские штучки? Выше голову, охотник!
Выбирая в полутьме дорогу почище, побрели мы по булыжной мостовой к знакомому домику универмага на улице Карла Либкнехта.
Во втором этаже этого домика и жил Василий Михайлович - небольшой старо-русский начальник, охотник чуть ли не с пеленок, хлебосол и говорун.
Шагнул я за порог его квартиры, и налаженный за долгую зиму уклад жизни полетел кувырком.
Мой приезд был отмечен плотным ужином. И оказалось, что я почти не отставал от Василия Михайловича, который ел по московским нормам за троих.
Затем выяснилось, что левый курок в ружье у моего друга заедает. Днем Василию Михайловичу было недосуг, и мы взялись чинить курок, просидев почти до рассвета. Потом, приличия ради, улеглись в постели, но проговорили до света, не смыкая глаз.
После утреннего чая мы нагрузились вещами, как старые крючники,- пуда по три взвалили на плечи - и отправились на вокзал, гремя котелками, задевая прохожих то ружьями, то длинными веслами-пропешками.
В каком-то забытьи, хватаясь по привычке за сердце, просидел я полтора часа в тряском и душном вагоне пригородного поезда и вылез вместе с моим другом на маленькой станции у реки Полометь.
Две лодки уже стояли на приколе, узкие, длинные, похожие на разрезанные вдоль огромные сигары, верткие, и, как говорил дед Артем, который готовил эти лодки к охоте, "посудины больно кувырдакие".
Я попробовал остойчивость одной из лодок и едва не вывалился за борт, И когда представил я, что мне придется дня четыре не вылезать на берег из такого коварного суденышка, в жаркий апрельский полдень обдало меня холодом.
А уже выше села, под мост, я и глядеть не решался. Вода там с грохотом билась в бетонные быки, на витых желтых струях вскипала пена и мчалась мимо нас грязными порыжевшими шапками. На минуту меня оставила уверенность в благополучном исходе задуманного путешествия: ведь я должен идти иа этой злосчастной душегубке против течения, без обычных весел, с одной лишь пропешкой, которой не пользовался много лет!..
- . -


С Бертой Яковлевной мы встретились накануне праздника.
Я вошел в кабинет и в зеркале над умывальником на какой-то миг увидел свое загрубевшее лицо, крепко, в накат обработанное весенним солнцем, почти коричневое, как сочинский фундук.
И от меня пахло апрелем - медвяным соком деревьев, острым запахом свежих листьев, пьянящим здоровым воздухом водных просторов.
Берта Яковлевна вовсе не поняла, что я принес в себе весну. Она глянула на мою загоревшую физиономию, удивленно подняла брови, и большие очки в темной роговой оправе упали у нее со лба на переносицу.
- Зачем вы облучались кварцем? Что за мальчишеские вы
ходки?- бросила она недовольно.
- Простите, но это не кварц. Это- солнце. Я сорок часов работал веслом, четыре дня жил на воде, в лодке. Там же и спал, под брезентом.
- Вы с ума сошли! Какая лодка? И как вы спали?
- Три часа ночью, два часа днем. На сене.
- Раздевайтесь!
Я нехотя сбросил рубашку: загар не обрывался у меня на шее резкой полоской и легкой позолотой расходился по груди и по спине.
- Быть таким неблагоразумным, снимать рубашку в апреле,
на воде, на что это похоже? - распекала меня Берта Яковлевна, прикладывая большое и теплое ухо к моей груди.
Пришлось объясниться:
-Не удержался! Дни стояли такие теплые, работать веслом было жарко. Но я старался не остывать.
Берта Яковлевна резко провела пальцем крест-накрест по моей груди и пристально глядела, как побелевшие полоски на коже становились пунцовыми. Мимоходом она тронула мышцы, которые налились, окрепли, пробормотала что-то невнятное и снова принялась выслушивать меня. Сердце, видимо, работало, как очень исправный насос.
Взглянув на меня с видимым удивлением, Берта Яковлевна стала что-то записывать на листке таким размашистым почерком, что я не смог прочесть ни одного слова.
-Вы уж признавайтесь по-хорошему: наверное, и еще что-нибудь было, что выходит за пределы предписанной вам нормы?
-Было, было! - вздохнул я и решил начать с лирического отступления.- Представьте, доктор, такую картину: затухает еще один весенний день, на воду падают длинные тени затопленных осин, в широкое половодье большой Поломети вливается коричневая торфяная речушка с острыми гривками скрытых водой берегов. Мы подгребаемся пропешками и жадно вслушиваемся. И вдруг где-то за поворотом раздается жваканье селезня: жвак! жвак! Весенняя песня любви, и каждый поет ее по-своему. Наши подсадные утки, отдыхающие в корзинах, начинают истошно кричать на призыв жениха: ах-ах-ах! Мы с товарищем молча переглядываемся и торопимся найти такое местечко, где можно спрятать лодки, высадить уток на воду и с волнением ждать, когда же подлетит на зов подружки красавец селезень с изумрудной головкой и серебристой грудкой. И гремит выстрел. Музыка!
- И это нравится!? Я предпочитаю слушать музыку в Кисловодске, с веранды санатория,- усмехнулась Берта Яковлевна, но от бумаги оторвалась и взглянула на меня как-то по-новому, с интересом.
- Каждому свое, доктор! Но, я надеюсь, вы наделены пылким воображением?
Берта Яковлевна кивнула.
- Вот и представьте себе: кругом неизъяснимая тишина; почти беззвучно садится пчелка на золотистую веточку вербы, захлестнутую водой; иногда прожужжит шмель. Потом тишина исчезнет, не хуже соловьев разливаются дрозды, где-то в чаще робко пробует голос кукушка. На воду смотреть нельзя, она - само солнце! Э, да что говорить! Только вышла у нас досадная оказия.
- Надеюсь, не членовредительство? Я слышала: охотники подстреливают друг друга.
- Это - из области басен. А у нас - просто оказия. Василий Михайлович высадил мою утку, помог мне загнать лодку в кусты и отправился в одну интересную такую заводь. Я закрыл корму лодки щитком из прутьев ивы и стал заламывать
веточки вокруг суденышка. Заря догорала, я поторопился, нечаянно нажал на правый борт, в лодку хлынула вода. Я шарахнулся влево, вода кинулась через тот борт, и моя лодка, словно торпедированное судно, мигом скрылась под водой.
- Ужас! - выдохнула Берта Яковлевна, глядя на меня широко раскрытыми глазами.- Больной! Это же безумие!
- Так ведь это только начало. Вы не знаете, Берта Яковлевна, что такое "гагара"? Конечно, я имею в виду не птицу.
- Понятия не имею!
- Это подставка для стога сена. На высоком основании - этакая площадочка: три больших шага вдоль и поперек. Такие "гагары" ставятся на заливных лугах, чтобы осенью", когда реки выходят из берегов, не намокало сено. Я уговорил Василия Михайловича не беспокоиться обо мне, выловил ружье, патроны, подхватил плавающий меховой пиджак, нащупал на дне рюкзак с остатками провизии, и все это развесил на кустах, стоя в воде до подбородка. Затем ухитрился поднять лодку, вычерпнул из нее воду и поплыл к "гагаре". Там кое-что развесил на шестах, кое-что разложил на пожухшем сене и стал выплясывать нагишом все известные мне танцы, чтобы не озябнуть. Смешно вспомнить, но в это время начали тянуть надо мной вальдшнепы: "цви-цви", "кох-кох-кох!" Я прикладывал ружье к голому плечу, стрелял, и три птицы упали неподалеку от меня в воду. Затем приехал мой друг. У него нашлось запасное белье, валенки и старая армейская шинелишка. Мы выпили с ним в один присест три чайника кипятку, легли в обнимку на брезенте и спали мертвецким сном. Днем я пообсох, но ватные штаны мокрыми так и домой привез.
Берта Яковлевна глядела на меня с содроганием. Но не перебивала, И только когда я закончил рассказ, довольно грубо схватила меня за руку и так развернула, что я зашатался.
Она внимательно выслушала меня, заставив глубоко вдыхать пропахший аптечным духом воздух, удивленно пожала плечами и спросила;
- Может быть, насморк или фурункул? Не беспокоят?
- Что вы! К удивлению, я ни на что не жалуюсь.
- Идите домой и не показывайтесь на глаза полгода! Я не люблю больных, которые так легкомысленно относятся к моим советам. Стреляйте! Кричите вместе со своей уткой: "Ах-ах-ах!". Жвакайте и забудьте дорогу в поликлинику! Боже мой, что за мужчины пошли в наш век? Ах-ах-ах! Цви-цви! - басовито крикнула она мне и распахнула дверь из кабинета - широко, мощно.
Я шел домой и думал: может быть, я нанес обиду своему врачу, вылечившись не по его рецептам? Может быть, я случайно нашел что-то новое, еще не известное лечащему врачу? Всяко бывает!
Шел и мысленно продолжал разговор с той пожилой дамой, которая выставила меня из кабинета.
- Взять бы тебя, дорогая Берта Яковлевна, на охоту, да растрясти в лодке, да окунуть в воду, да еще дать надышаться до боли в легких пьянящими ароматами весны. И не была бы ты, матушка, такая дородная, и не скучала бы о кисловодской веранде. И хорошо бы понимала, как важно иной раз утомленному городскому человеку дать в руки ружье или удочку. И тогда они по-иному смогут услыхать это самое "цви-цви", и
это самое "ах-ах-ах", которые пока недоступны пониманию уважаемой Берты Яковлевны.